Veni, vidi, facepalm | Оби Дно
Название: Это я сам
Автор: здесь.
Бета: нет.
Персонажи: Чарльз Ксавье/Эрик Леншерр
Рейтинг: R
Размер: драббл, 1812 слов.
Жанр: сюр, психология
Предупреждения: сюр.
Дисклеймер: отказываюсь.
От автора: Для мини-феста.
Условия:
- Чарльз
- Первое Рождество после событий "Дней минувшего будущего"
- Испорченный праздник
- Фарфоровая чашка с отколотым краем
Я уже говорил, что это сюр?
Название, эпиграф, саундтрек:
читать дальше
У Эрика ничего не болит. Совсем ничего, это правда. Он думал, что у него будет болеть шея, голова, ещё что-нибудь, но у него ничего не болит. Он не считает, что это хорошо. Раз болит – значит, живой, это он ещё в Аушвице усвоил. Когда у кого-то потухали глаза и не оставалось сил на то, чтобы испытывать боль, он падал.
Красное пятнышко на белом. Эрик дотрагивается до заплатки на шее. Эти штуки из бинтов и пластыря больше всего похожи на заплатки. Под ними расцветают алые кровавые дырки от пули. Потом там будут бледнеть шрамы, можно будет сказать: «Ничего особенного, боевое ранение, детка», – а детка округлит рот в восторженном «о-о-о!». Никогда в жизни Эрик ничего подобного не говорил и впредь не собирается, а от таких мыслей такое же ощущение, как от протухшей капусты во рту. На языке становится кисло и горько, мерзко. Это все от идиотских книг, которые ему приносили в камеру, в чем-то более приличном ему часто, пусть и не всегда, отказывали, особенно если это была научная, образовательная или философская литература – боялись усиления противника, все верно. Сначала Эрик к дерьмовым книгам не притрагивался, но довольно быстро сдался – хоть что-то. В номере мотеля, где он остановился, лежат глянцевые журналы с измусоленными страницами, и Эрик с удивлением понимает, что намерен их прочитать. Завтра за утренним кофе, например. Хоть что-то. Ему нужно отвлечься.
Не считая заплаток на шее, он отлично выглядит, если верить отражению. Для того, кто недавно еще сидел в подземелье под Пентагоном, а потом таскал стадион на своём горбу – отлично. От стадиона до сих пор слегка гудит что-то внутри, в самом центре груди, а еще в ладонях. Приятное ощущение дара.
Эрик отрывается от своего отражения в маленьком исцарапанном зеркале, оглядывает крохотную ванную с потрескавшейся, чуть пожелтевшей белой плиткой, и опускает взгляд на ладони. Они почему-то мокрые, странно, он ведь вытирал их.
Второй взгляд в зеркало открывает страшную правду. Стоило сразу приглядеться получше. Лицо бледное и блестит от пота, Эрик больше похож на чуть сероватую мокрую губку, при желании он мог бы слиться с плиткой. Сложновато дышать: ворот плаща почему-то перетягивает горло. Когда это он успел надеть плащ на голое тело? Бред-то какой.
Ворот затягивается плотнее, на бинтовых заплатках выступает больше крови.
– Чарльз?! – в глазах резко белеет от вспышки гнева. Ярость взорвалась внутри черепной коробки, в голове резко становится горячо, от этого приходится закрыть глаза.
– Уверяю тебя, я к этому не причастен, друг мой, – когда Эрик снова смотрит в зеркало, он видит Чарльза чуть позади, за своим плечом. Если бы Чарльз правда был там, он точно прижимался бы к спине Эрика грудью – слишком мало места. Плаща больше нет, и Леншерр почти чувствует кожей мягкую ткань синего кардигана. Такой был на Чарльзе больше десяти лет назад, Эрик помнит точно. И тогда Ксавье точно так же закладывал руки в карманы, и склонял голову набок, и смотрел так внимательно, так блядски внимательно, так невыносимо понимающе, что от этого мышцы всего тела сводило, даже язык – как в эпилептическом припадке. Но в зеркале как будто в пять раз большее расстояние, никаких прижиманий.
– Враньё, – выплёвывает Эрик, глядя на отражение Чарльза, и понимает, что бессознательно поднял голову и чуть выдвинул подбородок.
– Клянусь, никакого вранья. Сам посуди, я за это время не смог бы добраться от Белого Дома до Уэстчестера и Церебро, это раз. Два – скорее всего, меня для начала повезли в больницу, после со мной наверняка захотели переговорить правительственные агенты… – Чарльз легко и светло улыбается, пожимая плечами, и выглядит даже моложе, чем десять лет назад. И стрижка у него приличная, волосы лежат аккуратными волнам, а глаза снова светятся, больше не кажется, что яркий синий разбавили пресной водой. Эрик невольно протягивает руку вперед, пальцы проходят сквозь зеркальную поверхность и касаются мягкой темной челки, отводят пряди назад, и Чарльз улыбается шире.
Леншерр оборачивается, и не видит его. Точнее, не видит сначала, потому что на фоне огромной зеленой доски, один в большой учебной аудитории, профессор кажется маленьким, но сразу же – настоящим профессором. Наверняка его пальцы испачканы мелом. Эрик оседает на ученическую скамью и кладет руки на столешницу.
– Понимаешь, – начинает Чарльз, явно довольный таким его поведением, – это довольно сложный механизм в твоем мозгу. Это может быть последствием моего телепатического влияния вкупе с твоими переживаниями. Извини, я еще не совсем освоился со своим даром, это как заново учиться ходить, – Ксавье снова улыбается, а Эрик вдруг понимает, что только теперь замечает инвалидную коляску, в которой Чарльз сидит. Эрик может поклясться, что еще секунду назад он стоял на ногах – и гораздо тверже, чем сам Леншерр, который уже весь покрылся холодным потом. Он сцепляет ледяные пальцы на столе. Мечтает о сне без снов. Он очень устал. – Хотя еще один вероятный вариант – тебя лихорадит, – продолжает Чарльз до тошноты рассудительным тоном. Эрика и правда тошнит.
– Что за чертовщина? – выдавливает он из себя, замечая, как хрипло звучит голос. Его мелко потряхивает, липкие пальцы дрожат, и это действительно похоже на лихорадку.
– Ну же, Эрик, ты мог бы и сам додуматься, что с тобой происходит, – в голосе Чарльза легкий укор, так он мог бы разговаривать с блестящим учеником, который вдруг сильно сглупил. Леншерр снова злится, во рту от этой злости начинает горчить, он хочет крикнуть, но распухший сухой язык отказывается ворочаться, а голосовые связки только скребут по глотке. Эрик резко ударяет кулаком по столу, но никакого звука не следует, и Леншерр чуть удивленно опускает взгляд. Рука сразу слабеет и соскальзывает на колено.
– Знаешь, это как последний кусочек мозаики. Есть только одно место, куда он может встать, и его даже крутить не приходится. На самом деле, вся картинка цельная, – когда Эрик поднимает глаза, Чарльз сидит прямо напротив него в своем кресле. Сбоку потрескивает камин, между ними стоит столик с шахматной доской. В одной руке Ксавье держит фарфоровую чашку. По нежному белому боку идет трещина, у края не достает кусочка, и из трещины на доску капает чай с молоком. Между большим и указательным пальцами второй руки Чарльз сжимает острый уголок белого осколочка, совсем небольшого. Он упирается локтями в свои колени, подался вперед, как будто хочет что-то доверительно сообщить Эрику.
– Что это? – с трудом выдыхает Эрик. Чарльз молчит, смотрит на него выжидающе и наконец вздыхает – тихо, с легким сожалением и разочарованием. Леншерру кажется, что он может понюхать эту тихую печаль, вдохнуть, он почти видит ее прозрачные дымчатые клубы в воздухе между собой и Чарльзом.
Ксавье медленно откладывает осколочек на стол, откидывается назад, на спинку кресла, и закидывает ногу на ногу. Инвалидной коляски поблизости не видно.
– Что это? – повторяет он. – Рождество. Всегда думал, как будет забавно отметить с тобой Рождество. Наверное, в этот раз тоже не получится, верно? Мы заранее все испортили. Ты все испортил. У нас могло быть Рождество каждый день. У нас было Рождество каждый день, – и Эрик очень четко и ясно видит себя и Чарльза в темноте в небольшой уютной комнаты – это отель, и они целуются у стены, прямо у двери. Вечер, им нужно выходить, скоро они встретятся с очередным мутантом, который откажется присоединиться к ним и работать с ЦРУ. Если они не выйдут из номера прямо сейчас, то опоздают. Эрик помнит, что они опоздали. Он смотрит, как Чарльз прижимается к нему, к другому нему, к тому, что в темноте отеля. Отчетливо слышно тяжелое дыхание, и Эрику так невыносимо жарко, и пальцы Чарльза так невыносимо хорошо сжимают их члены вместе, и тихие влажные звуки, и низкие вибрирующие стоны Ксавье – это тоже невыносимо. Чарльз целуется так отчаянно, с таким диким животным удовольствием, как будто сдохнет через минуту. Поначалу Эрику было даже стыдно за свою исключительную техничность, за чисто утилитарный подход к сексу. Эрик им занимался. Чарльз наслаждался. Он всегда так целовался, и трахался так же – с полной отдачей, как будто каждый день – одновременно Рождество и конец света. Он так жил.
– Я отмечал Хануку, – зачем-то говорит Эрик, снова видя шахматы и камин.
– Я так и знал, что ты так скажешь, – улыбка так резко возвращается на лицо Чарльза, что Леншерра едва не слепит. В глазах появляется противная резь – до влаги на ресницах, – приходится часто моргать. – В любом случае, с Рождеством тебя, Эрик! – жизнерадостно поздравляет Чарльз. Резь в глазах проходит, и Эрик видит, как он отпивает из чашки, слишком сильно прижимает обломанный край к нижней губе, и на ней выступает кровь.
– Сейчас не Рождество, – Эрик хмурится.
– Верно, – легко соглашается Чарльз. – Хэллоуин. Кошелек или жизнь?
Эрик не может отвести взгляд от кровавой капли, которая набухает на губе Чарльза и медленно расплывается по ней. Невольно он снова дотрагивается до своих заплаток, но под пальцами чувствует только кожу, неровность ран, влагу. На пальцах остается кровь. Эрик поворачивает голову и видит, как она в секунду заливает все его плечо, видит, как быстро пропитывается черная ткань водолазки. Через мгновение пачкается обивка кресла, поток добирается до ладони, горячая жидкость струится по боку. Эрику кажется, что от него откалывается кусочек, а дальше, по всему телу, проходит трещина.
В глазах темнеет, но Леншерр все равно видит перед собой и Чарльза, и его губы, и чашку с отколотым краем, который теперь испачкан в крови.
– Кошелек или жизнь? – смеется Чарльз, оказываясь у Эрика на коленях, и прижимает чашку теперь к его губам. Все вкусовые рецепторы Эрика затапливает ощущением металла, металл везде: на языке, касается нёба, полощет дёсны, – и этим металлом управлять не получается.
Эрика бьет крупная дрожь. Сейчас ему было бы проще поднять десяток стадионов, чем открыть глаза, но последнее сделать необходимо. Взгляд упирается в серый потолок с трещиной, и Эрик невольно начинает искать, где отколотый кусочек, но не находит.
Простыни мокрые, невыносимо хочется содрать с себя насквозь пропитавшуюся потом футболку. Кажется, что кожи нет, просто исчезла, и теперь каждое прикосновение приходится сразу на мышцы.
Эрик резко сдирает с шеи заплатки. Под ними кожа пылает, и он уже знает, как это будет выглядеть в зеркале, но в ванную идти не спешит. Отчасти, потому что встать на ноги теперь сложнее, чем выбраться из Пентагона. Отчасти, потому что боится снова увидеть Чарльза в зеркале за своей спиной.
«Ты все испортил», – говорит себе Эрик. Он так не считает, он считает, что боролся за свою расу, за свой народ, за себя – и за Чарльза тоже. Внутренний же голос предательски откололся и, кажется, считает иначе. Солидарен с Чарльзом.
Эрик не помнит точно, сколько времени прошло с последней их встречи – и с того момента, когда Мистик в него выстрелила, с того дня у Белого Дома. Вообще-то достаточно. Он почти уверен, что это все же был Чарльз, Чарльз и его грёбаная машина. Эрику хочется разнести Церебро на атомы, он вполне способен это сделать теперь. Он почти ощущает жгучую ревность к этим кускам металла, особенно к тому, что Чарльз надевает на голову. Следом Эрику резко хочется запустить пальцы в эти отросшие темные волосы, сжать кулак и потянуть посильнее, пока Чарльз не запрокинет голову и не захрипит. А потом целовать его шею до отупения, так нежно, как это вообще возможно.
«Не Чарльз и не Церебро. Это я сам», – возражает наконец этот отколовшийся внутренний голос.
Эрик закрывает липкое горячее лицо липкими холодными ладонями. Ему срочно нужен хирург.
Ещё ему нужен клей. С трещиной жить вполне реально, как реально пить чай из поврежденной чашки. Просто чай будет понемногу капать. Но Эрик не намерен мириться с потерями дальше, поэтому ему нужен клей.
«А это уже Чарльз», – подсказывает голос, и Эрик бессильно закрывает глаза.
Автор: здесь.
Бета: нет.
Персонажи: Чарльз Ксавье/Эрик Леншерр
Рейтинг: R
Размер: драббл, 1812 слов.
Жанр: сюр, психология
Предупреждения: сюр.
Дисклеймер: отказываюсь.
От автора: Для мини-феста.
Условия:
- Чарльз
- Первое Рождество после событий "Дней минувшего будущего"
- Испорченный праздник
- Фарфоровая чашка с отколотым краем
Я уже говорил, что это сюр?
Название, эпиграф, саундтрек:
читать дальше
Руки к сердцу. Солнцу не перегреться.
В этом одеяле вьюгой кутались сами.
Полетаем через крыши, в лёгкие усталости лёд,
Однажды не услышать - это пройдёт.
Через день, через такт
Узнавать, что это я сам,
Не хочу по шагам
В тишину, ведь это я сам.
Полным спеси вырвать звуки из песен,
Править разум, только молча и сразу.
Становиться, будет сниться то, чего ещё не хотел,
И сердце будет биться через предел.
В этом одеяле вьюгой кутались сами.
Полетаем через крыши, в лёгкие усталости лёд,
Однажды не услышать - это пройдёт.
Через день, через такт
Узнавать, что это я сам,
Не хочу по шагам
В тишину, ведь это я сам.
Полным спеси вырвать звуки из песен,
Править разум, только молча и сразу.
Становиться, будет сниться то, чего ещё не хотел,
И сердце будет биться через предел.
У Эрика ничего не болит. Совсем ничего, это правда. Он думал, что у него будет болеть шея, голова, ещё что-нибудь, но у него ничего не болит. Он не считает, что это хорошо. Раз болит – значит, живой, это он ещё в Аушвице усвоил. Когда у кого-то потухали глаза и не оставалось сил на то, чтобы испытывать боль, он падал.
Красное пятнышко на белом. Эрик дотрагивается до заплатки на шее. Эти штуки из бинтов и пластыря больше всего похожи на заплатки. Под ними расцветают алые кровавые дырки от пули. Потом там будут бледнеть шрамы, можно будет сказать: «Ничего особенного, боевое ранение, детка», – а детка округлит рот в восторженном «о-о-о!». Никогда в жизни Эрик ничего подобного не говорил и впредь не собирается, а от таких мыслей такое же ощущение, как от протухшей капусты во рту. На языке становится кисло и горько, мерзко. Это все от идиотских книг, которые ему приносили в камеру, в чем-то более приличном ему часто, пусть и не всегда, отказывали, особенно если это была научная, образовательная или философская литература – боялись усиления противника, все верно. Сначала Эрик к дерьмовым книгам не притрагивался, но довольно быстро сдался – хоть что-то. В номере мотеля, где он остановился, лежат глянцевые журналы с измусоленными страницами, и Эрик с удивлением понимает, что намерен их прочитать. Завтра за утренним кофе, например. Хоть что-то. Ему нужно отвлечься.
Не считая заплаток на шее, он отлично выглядит, если верить отражению. Для того, кто недавно еще сидел в подземелье под Пентагоном, а потом таскал стадион на своём горбу – отлично. От стадиона до сих пор слегка гудит что-то внутри, в самом центре груди, а еще в ладонях. Приятное ощущение дара.
Эрик отрывается от своего отражения в маленьком исцарапанном зеркале, оглядывает крохотную ванную с потрескавшейся, чуть пожелтевшей белой плиткой, и опускает взгляд на ладони. Они почему-то мокрые, странно, он ведь вытирал их.
Второй взгляд в зеркало открывает страшную правду. Стоило сразу приглядеться получше. Лицо бледное и блестит от пота, Эрик больше похож на чуть сероватую мокрую губку, при желании он мог бы слиться с плиткой. Сложновато дышать: ворот плаща почему-то перетягивает горло. Когда это он успел надеть плащ на голое тело? Бред-то какой.
Ворот затягивается плотнее, на бинтовых заплатках выступает больше крови.
– Чарльз?! – в глазах резко белеет от вспышки гнева. Ярость взорвалась внутри черепной коробки, в голове резко становится горячо, от этого приходится закрыть глаза.
– Уверяю тебя, я к этому не причастен, друг мой, – когда Эрик снова смотрит в зеркало, он видит Чарльза чуть позади, за своим плечом. Если бы Чарльз правда был там, он точно прижимался бы к спине Эрика грудью – слишком мало места. Плаща больше нет, и Леншерр почти чувствует кожей мягкую ткань синего кардигана. Такой был на Чарльзе больше десяти лет назад, Эрик помнит точно. И тогда Ксавье точно так же закладывал руки в карманы, и склонял голову набок, и смотрел так внимательно, так блядски внимательно, так невыносимо понимающе, что от этого мышцы всего тела сводило, даже язык – как в эпилептическом припадке. Но в зеркале как будто в пять раз большее расстояние, никаких прижиманий.
– Враньё, – выплёвывает Эрик, глядя на отражение Чарльза, и понимает, что бессознательно поднял голову и чуть выдвинул подбородок.
– Клянусь, никакого вранья. Сам посуди, я за это время не смог бы добраться от Белого Дома до Уэстчестера и Церебро, это раз. Два – скорее всего, меня для начала повезли в больницу, после со мной наверняка захотели переговорить правительственные агенты… – Чарльз легко и светло улыбается, пожимая плечами, и выглядит даже моложе, чем десять лет назад. И стрижка у него приличная, волосы лежат аккуратными волнам, а глаза снова светятся, больше не кажется, что яркий синий разбавили пресной водой. Эрик невольно протягивает руку вперед, пальцы проходят сквозь зеркальную поверхность и касаются мягкой темной челки, отводят пряди назад, и Чарльз улыбается шире.
Леншерр оборачивается, и не видит его. Точнее, не видит сначала, потому что на фоне огромной зеленой доски, один в большой учебной аудитории, профессор кажется маленьким, но сразу же – настоящим профессором. Наверняка его пальцы испачканы мелом. Эрик оседает на ученическую скамью и кладет руки на столешницу.
– Понимаешь, – начинает Чарльз, явно довольный таким его поведением, – это довольно сложный механизм в твоем мозгу. Это может быть последствием моего телепатического влияния вкупе с твоими переживаниями. Извини, я еще не совсем освоился со своим даром, это как заново учиться ходить, – Ксавье снова улыбается, а Эрик вдруг понимает, что только теперь замечает инвалидную коляску, в которой Чарльз сидит. Эрик может поклясться, что еще секунду назад он стоял на ногах – и гораздо тверже, чем сам Леншерр, который уже весь покрылся холодным потом. Он сцепляет ледяные пальцы на столе. Мечтает о сне без снов. Он очень устал. – Хотя еще один вероятный вариант – тебя лихорадит, – продолжает Чарльз до тошноты рассудительным тоном. Эрика и правда тошнит.
– Что за чертовщина? – выдавливает он из себя, замечая, как хрипло звучит голос. Его мелко потряхивает, липкие пальцы дрожат, и это действительно похоже на лихорадку.
– Ну же, Эрик, ты мог бы и сам додуматься, что с тобой происходит, – в голосе Чарльза легкий укор, так он мог бы разговаривать с блестящим учеником, который вдруг сильно сглупил. Леншерр снова злится, во рту от этой злости начинает горчить, он хочет крикнуть, но распухший сухой язык отказывается ворочаться, а голосовые связки только скребут по глотке. Эрик резко ударяет кулаком по столу, но никакого звука не следует, и Леншерр чуть удивленно опускает взгляд. Рука сразу слабеет и соскальзывает на колено.
– Знаешь, это как последний кусочек мозаики. Есть только одно место, куда он может встать, и его даже крутить не приходится. На самом деле, вся картинка цельная, – когда Эрик поднимает глаза, Чарльз сидит прямо напротив него в своем кресле. Сбоку потрескивает камин, между ними стоит столик с шахматной доской. В одной руке Ксавье держит фарфоровую чашку. По нежному белому боку идет трещина, у края не достает кусочка, и из трещины на доску капает чай с молоком. Между большим и указательным пальцами второй руки Чарльз сжимает острый уголок белого осколочка, совсем небольшого. Он упирается локтями в свои колени, подался вперед, как будто хочет что-то доверительно сообщить Эрику.
– Что это? – с трудом выдыхает Эрик. Чарльз молчит, смотрит на него выжидающе и наконец вздыхает – тихо, с легким сожалением и разочарованием. Леншерру кажется, что он может понюхать эту тихую печаль, вдохнуть, он почти видит ее прозрачные дымчатые клубы в воздухе между собой и Чарльзом.
Ксавье медленно откладывает осколочек на стол, откидывается назад, на спинку кресла, и закидывает ногу на ногу. Инвалидной коляски поблизости не видно.
– Что это? – повторяет он. – Рождество. Всегда думал, как будет забавно отметить с тобой Рождество. Наверное, в этот раз тоже не получится, верно? Мы заранее все испортили. Ты все испортил. У нас могло быть Рождество каждый день. У нас было Рождество каждый день, – и Эрик очень четко и ясно видит себя и Чарльза в темноте в небольшой уютной комнаты – это отель, и они целуются у стены, прямо у двери. Вечер, им нужно выходить, скоро они встретятся с очередным мутантом, который откажется присоединиться к ним и работать с ЦРУ. Если они не выйдут из номера прямо сейчас, то опоздают. Эрик помнит, что они опоздали. Он смотрит, как Чарльз прижимается к нему, к другому нему, к тому, что в темноте отеля. Отчетливо слышно тяжелое дыхание, и Эрику так невыносимо жарко, и пальцы Чарльза так невыносимо хорошо сжимают их члены вместе, и тихие влажные звуки, и низкие вибрирующие стоны Ксавье – это тоже невыносимо. Чарльз целуется так отчаянно, с таким диким животным удовольствием, как будто сдохнет через минуту. Поначалу Эрику было даже стыдно за свою исключительную техничность, за чисто утилитарный подход к сексу. Эрик им занимался. Чарльз наслаждался. Он всегда так целовался, и трахался так же – с полной отдачей, как будто каждый день – одновременно Рождество и конец света. Он так жил.
– Я отмечал Хануку, – зачем-то говорит Эрик, снова видя шахматы и камин.
– Я так и знал, что ты так скажешь, – улыбка так резко возвращается на лицо Чарльза, что Леншерра едва не слепит. В глазах появляется противная резь – до влаги на ресницах, – приходится часто моргать. – В любом случае, с Рождеством тебя, Эрик! – жизнерадостно поздравляет Чарльз. Резь в глазах проходит, и Эрик видит, как он отпивает из чашки, слишком сильно прижимает обломанный край к нижней губе, и на ней выступает кровь.
– Сейчас не Рождество, – Эрик хмурится.
– Верно, – легко соглашается Чарльз. – Хэллоуин. Кошелек или жизнь?
Эрик не может отвести взгляд от кровавой капли, которая набухает на губе Чарльза и медленно расплывается по ней. Невольно он снова дотрагивается до своих заплаток, но под пальцами чувствует только кожу, неровность ран, влагу. На пальцах остается кровь. Эрик поворачивает голову и видит, как она в секунду заливает все его плечо, видит, как быстро пропитывается черная ткань водолазки. Через мгновение пачкается обивка кресла, поток добирается до ладони, горячая жидкость струится по боку. Эрику кажется, что от него откалывается кусочек, а дальше, по всему телу, проходит трещина.
В глазах темнеет, но Леншерр все равно видит перед собой и Чарльза, и его губы, и чашку с отколотым краем, который теперь испачкан в крови.
– Кошелек или жизнь? – смеется Чарльз, оказываясь у Эрика на коленях, и прижимает чашку теперь к его губам. Все вкусовые рецепторы Эрика затапливает ощущением металла, металл везде: на языке, касается нёба, полощет дёсны, – и этим металлом управлять не получается.
Эрика бьет крупная дрожь. Сейчас ему было бы проще поднять десяток стадионов, чем открыть глаза, но последнее сделать необходимо. Взгляд упирается в серый потолок с трещиной, и Эрик невольно начинает искать, где отколотый кусочек, но не находит.
Простыни мокрые, невыносимо хочется содрать с себя насквозь пропитавшуюся потом футболку. Кажется, что кожи нет, просто исчезла, и теперь каждое прикосновение приходится сразу на мышцы.
Эрик резко сдирает с шеи заплатки. Под ними кожа пылает, и он уже знает, как это будет выглядеть в зеркале, но в ванную идти не спешит. Отчасти, потому что встать на ноги теперь сложнее, чем выбраться из Пентагона. Отчасти, потому что боится снова увидеть Чарльза в зеркале за своей спиной.
«Ты все испортил», – говорит себе Эрик. Он так не считает, он считает, что боролся за свою расу, за свой народ, за себя – и за Чарльза тоже. Внутренний же голос предательски откололся и, кажется, считает иначе. Солидарен с Чарльзом.
Эрик не помнит точно, сколько времени прошло с последней их встречи – и с того момента, когда Мистик в него выстрелила, с того дня у Белого Дома. Вообще-то достаточно. Он почти уверен, что это все же был Чарльз, Чарльз и его грёбаная машина. Эрику хочется разнести Церебро на атомы, он вполне способен это сделать теперь. Он почти ощущает жгучую ревность к этим кускам металла, особенно к тому, что Чарльз надевает на голову. Следом Эрику резко хочется запустить пальцы в эти отросшие темные волосы, сжать кулак и потянуть посильнее, пока Чарльз не запрокинет голову и не захрипит. А потом целовать его шею до отупения, так нежно, как это вообще возможно.
«Не Чарльз и не Церебро. Это я сам», – возражает наконец этот отколовшийся внутренний голос.
Эрик закрывает липкое горячее лицо липкими холодными ладонями. Ему срочно нужен хирург.
Ещё ему нужен клей. С трещиной жить вполне реально, как реально пить чай из поврежденной чашки. Просто чай будет понемногу капать. Но Эрик не намерен мириться с потерями дальше, поэтому ему нужен клей.
«А это уже Чарльз», – подсказывает голос, и Эрик бессильно закрывает глаза.
@темы: Papa ist zurueck, чсв
-
-
19.10.2014 в 20:41-
-
19.10.2014 в 21:19-
-
19.10.2014 в 22:25– Верно, – легко соглашается Чарльз. – Хэллоуин. Кошелек или жизнь?
Вот на этом моменте не выдержала и зааплодировала.
Блин, это действительно изумительно.
-
-
20.10.2014 в 03:17andre;, спасибо огромное, затянуть читателя - лучшее, что можно сделать)
Икар Монгольфье Райт, хотелось сделать привет октябрю) Спасибо вам.
-
-
20.10.2014 в 09:48-
-
20.10.2014 в 10:28-
-
20.10.2014 в 12:46-
-
20.10.2014 в 12:47здесь стало страшно
и отколовшийся внутренний голос еще
у меня нет слов, вы охуенный
-
-
20.10.2014 в 14:22weirdweird, здесь стало страшно
И должно было : >
Спасибо большое)
-
-
20.10.2014 в 23:25-
-
20.10.2014 в 23:29-
-
21.10.2014 в 12:41-
-
21.10.2014 в 14:01Вам спасибо)
-
-
21.10.2014 в 22:46-
-
21.10.2014 в 22:54-
-
22.10.2014 в 18:34-
-
22.10.2014 в 19:47-
-
25.10.2014 в 22:35восторженно жму вам руку и бесконечно благодарю.
это лучшее, что я когда-либо читала среди драбблов
-
-
26.10.2014 в 00:48