Началось давно, первый драббл я вообще писал как фанон, иллюстрацию, потому что по-другому выразиться не мог. А сегодня что-то понесло.
Начал складировать все в сборник драбблов по Bungou Stray Dogs
Или вот они, в общем.
Ода/Анго, Дазай. "Я знаю, что ты знаешь, что я знаю", но никто с этим ничего не делает. 217 слов.Ода/Анго, Дазай. "Я знаю, что ты знаешь, что я знаю", но никто с этим ничего не делает. 217 слов.
До появления Дазая вечер у них всегда складывался из пауз. Никакой неловкости, это было привычно и даже уютно. Короткие реплики, короткие обсуждения – и паузы, которые ложились одна на другую аккуратными кирпичиками.
Пауза, а потом:
– Ты смотришь.
– Что? – Ода моргнул, но взгляд отводить не стал.
– Смотришь. На мою родинку, – Анго, наоборот, на Оду не смотрел – только ровно перед собой. Взгляд у него был рассеянный, бесцельно скользил по блестящим в тусклом свете бара бутылкам.
Новая пауза. Ода глотнул из своего стакана.
– Возможно.
Следующая пауза затянулась. Ода успел допить виски и попросить новую порцию. Анго все еще рассматривал бутылки, как будто в этот вечер собирался выпить и никак не мог сделать выбор.
– А если... – он только начал, повернулся, наконец, к Оде, но теперь уже Ода перевел взгляд на бар и поднял руку, останавливая Анго.
– Не надо.
Анго тихо задумчиво помычал и так же тихо ответил:
– Ты прав.
«Не надо» – не стоит все усложнять. «Не надо» – это бесперспективно. «Не надо» – это будет слишком проблематично. «Не надо» – я не хочу привязываться больше.
Дазай опустился на стул между ними с громким вздохом – по вздоху можно было определить, что Дазай сейчас растечется по барной стойке и начнет жаловаться. Но сначала он цепким взглядом скользнул по лицам обоих, едва слышно хмыкнул себе под нос, как будто что-то понял. В общую стену легла еще одна пауза-кирпичик.
Фукузава, агентство. На ключ "скандал". Попытка в юмор. 187 слов.Фукузава, агентство. На ключ "скандал". Попытка в юмор. 187 слов.
Все утро Фукузава думает о том, сколько будет стоить звукоизоляция его кабинета. Он даже достает калькулятор, прикидывает – так, примерно, несерьезно. Но даже несерьезно получается неутешительная сумма. И, наверное, в первый раз Фукузава думает, что было бы неплохо, работай этот гайдзин Фицджеральд в агентстве...
– Что за скандал? – спрашивает Фукузава, заходя в соседний кабинет. Кажется, все агенство играет в "Море волнуется". По крайней мере, все резко застывают.
Ацуши – с вытянутыми руками, словно успокаивает диких животных. В роли диких животных – вытянувшийся в струну Куникида с пульсирующей на виске веной; Дазай, лежащий на полу задом кверху и удивительно напоминающий гусеницу; Рампо с задранной головой, кажется, дремлющий на медленно-медленно крутящемся офисном стуле.
– Прошу прощения! – первым отмирает Куникида, быстрым движением поправляет очки и кланяется. – Я пытаюсь донести до этих ост... пр... и... своих коллег, что приходить на работу нужно в девять часов утра, а не когда "зов смерти станет тише" или "на работе станет не так уныло". В девять. Часов. Утра.
– Хорошая идея, – кивает Фукузава.
Куникида весь поникает, теряется.
– Но это же... установленное расписание...
Фукузава закрывает дверь со спокойной душой. Хотя по-прежнему немножко – самую чуточку – завидует Фицджеральду. У него наверняка звукоизоляция буквально везде.
Мелвилл. На ключ "алые следы". Вроде ангст. 151 словоМелвилл. На ключ "алые следы". Вроде ангст. 151 слово.
Герману всегда нравились светлые тона. Белый, бежевый, светло-голубой, светло-серый. В светлых комнатах, в светлом небе ему было спокойно.
Мама Германа носила светлые платья, у отца Германа в шкафу висели белые рубашки с накрахмаленными воротничками. Завтраки, обеды и ужины в доме Мелвиллов всегда подавались в белой посуде, а у любимой белой чашки Германа был бледно-голубой ободок. В его комнате были почти прозрачные белые занавески, которые совсем не давали тени, когда по утрам солнце ярко светило прямо в окно.
Герман обожал белые корабли с белыми парусами.
Моби Дик тоже был таким – белым, светло-серым, светло-голубым. Когда Герману впервые удалось вызвать его, Моби Дик казался одним из облаков в летнем небе.
Герман становился старше, а мир вокруг казался все темнее. Герман наблюдал, как и Моби Дик постепенно теряет белизну. Начинает отливать темно-серым металлом, другими темными отенками обивки, электроники, механики... Их было много, от черного до болотно-зеленого.
Но Герман везде видел алые следы на белом облаке.
Ёсано/Куникида. На ключ "истина в вине". ООС и томность во все поля. 456 слов.Ёсано/Куникида. На ключ "истина в вине". ООС и томность во все поля. 456 слов.
– Истина в вине, – нараспев произносит Ёсано, и Куникида хочет возразить, но знает, что это бесполезно.
Он с ней совсем не согласен, истина – где угодно, но только не там же, где рядом маячит помутнение рассудка. Вот, у Ёсано даже глаза мутные, она смотрит вроде бы в лицо, но взгляд у нее блуждающий. Кажется, она просто не может толком сфокусироваться.
– Ну, давай, попробуй истину на вкус. Ты что же, отказываешься пить со мной? – Ёсано подходит ближе, наклоняется к Куникиде, потом садится рядом – вплотную, так, что буквально притирается бедром и плечом. От нее отчётливо пахнет цветочными, но почему-то совсем не сладкими духами и этой самой "истиной". Красное полусухое, решает Куникида.
– Давай вызову тебе такси? – устало предлагает Куникида. У него уже нет сил громко упрямо спорить, быть твёрдым и – ну, быть обычным собой. – Все уже ушли, – офис агентства и правда пустой.
– Но ты же не ушёл, – веселится Ёсано, делает глоток прямо из бутылки, прижимается ещё сильнее. Куникида впитывает чужое тепло сквозь ткань одежды. Это приятно, особенно сейчас, посреди ночи, когда слипаются глаза. Чужое тепло течёт в Куникиду сквозь его усталость, собирается в груди и животе мягкими клубами пара.
От нового глотка губы у Ёсано окаршиваются тёмно-бордовым, вино смачивает крохотные трещинки, складки нежной кожи на губах. Цвет исчезает, когда Ёсано облизывается.
– Ну ладно, – Ёсано решительно встает на ноги, и Куникида надеется, что она согласна на такси, но ничего подобного. – Я сама покажу тебе истину, – сообщает она, коротко широко улыбается – от этого не по себе, улыбка такая, будто Ёсано собирается применить свою способность.
Ёсано стучит каблуком, вставая ровно напротив Кникиды, и вдруг резко поднимает вторую ногу, упирает колено между ног Куникиды – и если бы он сам не раздвинул колени, ей-богу, сейчас было бы больно.
Усталость отступает перед возмущением, Куникида вскидывает голову, хмурится, набирает больше воздуха в грудь, чтобы высказать Ёсано, что он обо всём этом думает, и не успевает.
Ёсано быстро прикладывается к горлышку бутылки, хватает Куникиду сначала за подбородок, потом чуть сжимает щеки одной рукой, не давая отстраниться, и прижимается губами к губам. Вино горьковатое, терпкое и – Куникида угадал – совершенно точно сухое. Оно проталкивается в рот вместе с языком Ёсано, когда она раздвигает губы Куникиды, чуть давит на щеки, заставляя открыть рот. Куникида едва не захлёбывается. Чувствует, как вино, которое он не успевает проглотить, стекает по подбородку и капает на светлые брюки. Теплый пар в груди и животе становится горячее – или, может, это просто алкоголь греет изнутри.
Куникида впитывает терпкий вкус, странный несладкий цветочный запах. Ещё больше чужого тепла, когда Ёсано обнимает за шею и прижимается, перекинув вторую ногу черед бедро Куникиды. Его прохладные ладони быстро согреваются на чужой талии. Ёсано мелодично довольно мычит и слизывает капли вина с подбородка Куникиды.
Истина ни в коем случае не в вине, Куникида в этом по-прежнему уверен. Но какое-то откровение в нём всё-таки есть.