[fliss]

В HQ прошел ноябрьский фест. Писал туда Скайлайн - ушисуга, R, Ушивака дрочит на Сугу, Суга дрочит на машины и гонки, потом они просто дрочат. Пока никуда тащить не буду, думаю над режиссерской версией...

Зато вот наконец выложу куроцуки. Это удивительно, как текст так долго у меня в столе пролежал, никогда раньше такого не было. Он написался еще до ШВ, то есть, где-то в августе-сентябре, кажется. Это вообще было как упал - очнулся - куроцуки, а я всего-то оказался в Минске и попил с Shadowdancer кофе
Вообще я планировал тут собрать всякие спермодемонские фаноны про Куроо, но когда закончил, чота аж руки опустил: хотел спермодемона, а получился пацан с гитаркой х)
В общем, у меня наконец дошли руки подправить слегка (только сейчас понял, что Скайлайн и Ice Cream Man объединяет описание квартир. Кажется, обе их я фактически списал с квартиры Сайтамы из Ванпанчмена Хотя квартиру Суги в гораздо меньше степени, а вот квартиру Куроо - однозначно. Алсо, в обоих текстах у кого-то болит шея. Еманарот, я даже не заметил, пока писал И ОБА ТЕКСТА ЗАКАНЧИВАЮТСЯ ПЕСНЯМИ ЕМАНАРОТ что со мной не так? ). И выложить. С посвящением Шэд.

Можно прочитать еще здесь.

Название: Ice Сream Man
Автор: G. Addams
Пейринг/персонажи: Куроо Тецуро/Цукишима Кей
Тип: слэш
Рейтинг: PG-13
Жанр: романс
Размер: 7274 слова
Саммари: Хакутаку - мифический дух-зверь, который даёт советы только достойным.
Честное саммари: Цукишима подрабатывает официантом, Куроо поет в том же баре. Они дергают друг друга за косички, а потом наконец говорят словами через рот.
Дисклеймер: Haikyuu!! © Furudate Haruichi
Предупреждения: постканон
Обязательный к прослушиванию саундтрек: pleer.net/list4524160q12V

– Интересно?

– Очень, – Цукишима поднял глаза на нависшего над ним Куроо, поджал губы и поправил очки. – И мне нужно сосредоточиться, – на последнем слове Цукишима сделал акцент. Куроо намека не понимал – или делал вид, что не понимал. Все также нависал, опираясь на стол локтями, и улыбался.

– Расскажи, что у тебя там.

Цукишима чуть закатил глаза и поднял книгу, демонстрируя Куроо обложку – «Международное право».

– Вау, – Куроо впечатленным не выглядел, казалось, он даже не прочитал название. – Но я просил рассказать. Тебе же это будет полезно, потренируешься. Говорят, когда рассказываешь, сам лучше запоминаешь.

– Тогда за рассказами нужно обращаться к тому, кто так говорит, да, Куроо-сан? – Цукишима опустил учебник, всем видом демонстрируя, что дальше разговаривать не хочет. Раз уж на то пошло, Цукишима в принципе не хотел разговаривать с Куроо. Да и со всем остальным персоналом. В конце концов, он сюда на подработку устроился, а не чтобы языком чесать. И кому какое дело, чем он занимается – его смена еще не началась и бар закрыт.

Цукишима пытался сосредоточиться, а Куроо все так же сидел рядом и немного нависал, опершись о столешницу локтями. Цукишима почти физически ощущал, как вокруг крутится все невысказанное, что вертится у Куроо на языке, как его любопытство густеет в воздухе. Нет, даже не любопытство – желание поддеть, достать, прилипнуть. Влезть в личное пространство еще больше, еще дальше.

Цукишима немного отодвинулся.

– От тебя несет сигаретами, – прокомментировал он. Куроо засмеялся.

– Это потому что я курю, логично, правда?

– И поэтому ты умрешь молодым от рака, – пробормотал Цукишима. – Логично, правда?

Куроо перестал смеяться. Цукишима даже поднял на него взгляд. Он ожидал, что Куроо как-нибудь легко – и обязательно по-дурацки – парирует, как делал обычно. Но тот удивленно поднял брови и улыбался уголками губ.

– А тебе не все равно?

Цукишима открыл рот и запнулся, подавился словами и растерял все мысли.

– Нет, – отрезал он и отодвинулся еще немного.

– Нет – не все равно? – в уголках глаз Куроо собрались веселые морщинки. Цукишима громко фыркнул.

– Ты понял.

– Я понял, как мне надо. А тебя это, кажется, устраивает, – протянул Куроо и немного привстал, склонил голову. Пытается заглянуть в лицо, понял Цукишима, и закрылся ладонью, поправляя очки на переносице.

– Куроо-сан. Тебе не нужно настроить аппаратуру? – Цукишима понял, что здесь он победителем не выйдет, и тихо цыкнул. Это раздражало. Куроо раздражал – всегда, когда не сидел с закрытым ртом. Или не работал – тогда у него рот тоже был занят.

– Ты сегодня ужасно заботливый, – Куроо хмыкнул и поднялся из-за стола. Цукишима снова цыкнул, провожая его взглядом. Куроо и правда занялся аппаратурой у маленькой сцены. Коротко зафонили колонки от подключения к синтезатору, глухо зашуршал микрофон, тихо звякнули струны отключенной гитары, когда Куроо ее переставлял.

Цукишима вернулся к международному праву. Звуки уже были привычным фоном и не мешали. Шла шестая неделя его подработки – за это время ко многому можно привыкнуть, как выяснил Цукишима. К гулу голосов, когда в баре нет свободных столиков; к музыке, которая иногда мешает расслышать заказы; к бьющейся посуде – хотя сам Цукишима разбил только одну пепельницу; к въедающемуся в волосы и одежду запаху табачного дыма. Только к Куроо привыкнуть у него не получалось, и если сначала Цукишима слегка удивился знакомому лицу и решил просто не обращать особого внимания, то потом стало сложнее. Куроо цеплялся – вроде незатейливо, но для Цукишимы каждый раз почему-то был как первый.

– Новая прическа, Хакутаку-чан? Очень, очень красиво, – после короткого писка микрофона по всему бару разнесся голос Куроо. Цукишима бросил на него недовольный взгляд, а Хакутаку-чан помахала ему из-за барной стойки:

– Подлизываешься?

– С чего бы, Хакутаку-чан? Ты же у нас всего-то сегодня ответственная за обед персонала, – протянул Куроо. За баром засмеялись.

Цукишима захлопнул учебник и скрылся в кухне, оттуда вышел в комнатку у черного хода, где обычно переодевался персонал. Просто спрятать книгу. Никакого побега – не так уж сильно Куроо раздражал. Хотя, конечно, когда начинал флиртовать с поварами и официантками, становилось хуже. Наблюдать за этим было странно до ужаса, и Цукишима каждый раз недоумевал, почему по-идиотски флиртовал Куроо, а стыдно было ему. В любом случае, скоро начнется смена, бар открывается через десять минут…

Цукишима запихнул учебник в сумку и резко вжикнул замком. Молния взвизгнула на высокой ноте, и у Цукишимы в руке осталась собачка. Он сжал ее в ладони и громко прицыкнул. Сегодня точно был не его день.

– Эй, Цукки.

– Что ты тут забыл? – холодно бросил Цукишима, резко встал и обернулся. И сразу же пожалел: слишком грубый тон. Куроо, может, и портит иногда настроение, но не он же молнию сломал. А теперь – не извиняться же…

Куроо недоуменно моргнул, сделал полшага назад и неопределенно дернул плечом.

– Хакутаку-чан спрашивала у всех, сделать сегодня суп или лапшу. Пока большинство за лапшу.

– Суп, – глухо ответил Цукишима и отвернулся, снова присел над сумкой, безуспешно и бессмысленно пытаясь пристроить собачку на место. Дверь за спиной закрылась, стало слишком темно, чтобы даже пытаться починить молнию – Цукишима так и не включил в комнатке свет.

Уже больше пяти недель Цукишима подрабатывал в этом баре официантом, и уже куда больше пяти раз он думал, что было бы проще работать с совсем незнакомыми людьми. Хотя, строго говоря, с Куроо он даже не работал, тот не был официантом и даже не сидел в баре полную смену. Пел несколько часов с перерывами, потом сидел за барной стойкой – просто так. Уходил все равно раньше всех, а по пятницам и субботам вообще не задерживался после последней песни. Цукишима иногда гадал: Куроо идет гулять? Наверняка в конце недели кто-то зовет его выпить подальше от рабочего места. Или, может, он видится с девушкой. Цукишима не удивился бы, если бы Куроо встречался с кем-то из второй смены. Или даже из их смены, просто не афишировал. Вот, Хакутаку-чан он точно нравился, хотя она и отбривала его шутливо каждый раз.

Куроо в баре вообще любили. У Хакутаку-чан он всегда получал порцию в обед (насколько это можно назвать обедом в десять вечера – в два ночи заканчивалась смена), хотя ему было не положено. Бармены всегда наливали ему коньяк – «для связок, чтобы пелось», конечно. Администратор спускала с рук опоздания – за время работы здесь Цукишима уже насчитал три. А ведь Куроо даже не нужно было приходить к началу смены, музыкальная программа начиналась позже. На месте администратора Цукишима сделал бы Куроо строгий выговор. И еще что-нибудь – официантов, вот, можно было лишить оплаты за смену, а Куроо… ну, вечернего гонорара? Выговор Цукишима как-то незаметно для себя успел несколько раз обдумать и в красках вообразить себе. У него в голове картина получалась не то чтобы приятная, скорее удовлетворительная. Да, точно, удовлетворительная.

Цукишима вышел в зал, и взгляд сразу упал на сцену. Бар открыли, но все равно еще никого не было. Куроо сидел на высоком стуле уже с гитарой и поправлял микрофонную стойку. Еще минут двадцать он будет перебирать струны или наигрывать, напевать что-нибудь просто так, может, импровизировать, потом сбегает на перекур, будет отвлекать всех от работы и крутиться на стуле у бара. И только потом начнет петь – Цукишима выучил это его расписание.

Куроо подкручивал колки гитары. Он закрыл глаза и запрокинул голову, усиленно делая вдохновенный вид. Показушник. Цукишима закатил глаза, но потом взгляд все равно непроизвольно соскользнул от лица ниже. Изгиб шеи, быстро дернувшийся кадык, ключицы – при сценическом освещении Куроо смотрелся очень, очень выгодно. Цукишима задумался, почему его самого жилетка разом превращала в самого типичного, почти карикатурного официанта, а Куроо с его расстегнутой сверху и вечно чуть помятой рубашкой жилетка делала… Цукишиме даже мысленно не хотелось это произносить, слишком много чести Куроо, но другого слова не находилось – притягательным. Примерно так Цукишима представлял себе демонов, когда читал европейские мифы.

Проходя мимо сцены, Цукишима скосил глаза: у ноги Куроо лежал сет-лист. Крупные корявые иероглифы и латинские буквы черным маркером. Куроо пел на японском и английском вперемешку. В первый раз Цукишима готовился снисходительно высказаться насчет акцента Куроо, но у того получалось до обидного сносно. Даже хорошо. Да красиво у него получалось, черт возьми.

Цукишима с силой потер лоб костяшкой пальца, как будто выдавливал головную боль. На роль боли Куроо и правда подходил, и в голове засел не хуже мигрени.

Зазвучал забавный мотивчик. Цукишима невольно сразу обернулся к сцене, как и все остальные. Кто-то захлопал в такт. Песню Цукишима знал, но Куроо не стал петь, вместо этого насвистывал, а потом улыбался в проигрышах. «Ob-la-di, ob-la-da» Цукишима узнал сразу и так… так она звучала свежо. Куроо вообще старался в начале вечера сыграть что-то веселое – задавал смене настроение. Это работало, Цукишима по себе замечал, что в дни, когда Куроо играет сначала, работается легче и приятнее.

Куроо поймал его взгляд и подмигнул, не прекращая насвистывать. Цукишима отвернулся и коротко поморщился: и надо же было так застыть и засмотреться. На Куроо вообще смотреть было нельзя, особенно подолгу. Он тогда начинал сыпать шуточками и своими совершенно невероятными догадками, как только спускался со сцены.

Обиднее всего было, когда он догадывался правильно.

«Ты смотрел на мои пальцы. Нравится, как играю? Хочешь научиться?»

«А теперь соври мне, что не заслушался. Могу сыграть лично тебе. Что ты любишь?»

Цукишима каждый раз поджимал губы и поправлял очки так, чтобы можно было закрыть лицо рукой. Нравилось, хотел – в конце концов, Цукишима с детства любил музыку и без наушников из дома вот уже лет десять не выходил. Об этом было легко думать. Но только в отрыве от Куроо. И сказать об этом Цукишима никогда никому не отказывался. А Куроо смотрел так – пытливо, любопытно, – что Цукишима готов был соврать, что вообще терпеть не может всю музыку, а живую – в особенности.

И от этого Цукишима раздражался еще больше, злился на Куроо – за то, что тот заставлял чувствовать себя школьником-нигилистом. На себя – за то, что поддавался. Цукишима привык держать все под контролем, любил держать все под контролем – особенно себя и собственные реакции, – а здесь ни о чем подобном речи не шло.

Сегодня Цукишиме казалось, что Куроо цепляется больше обычного. Он то и дело отпускал двусмысленные комментарии со сцены, зашифровывал так, чтобы только Цукишима понял. Гостям все равно – ну, не поняли они какую-то шутку про волейбол, или, может, не расслышали. Это была короткая интерлюдия, потом Куроо играл и пел снова. А Цукишима чуть не переломил ножку мартинки один раз, в другой – чуть не рассыпал пепельницу, которую относил вытряхнуть и помыть.

Когда Куроо пристроил гитару рядом со стулом на сцене и спустился в зал, Цукишима приготовился усиленно его игнорировать. Кажется, он уже поймал волну своего дзена, так что должно было быть не так уж сложно. Только в кухне Куроо сразу свернул к Хакутаку-чан, дернул ее за рукав и увел с собой. Цукишима наблюдал краем глаза, как он помог Хакутаку-чан накинуть пуховик, потом надел свое пальто, похлопал себя по карманам. Хакутаку-чан нашла свои сигареты быстрее и потянула его на улицу за локоть.

Волна дзена странно помельчала и схлынула, оставив Цукишиму с ослабшими руками.

Работа пошла спокойнее, Цукишима не смотрел на сцену, когда Куроо на нее вернулся, и не реагировал больше на его подколки. Странным образом стало не только спокойнее, но и скучнее. Цукишима в принципе не мог сказать, что развлекается: на работе ему нравилось представлять себя роботом. Совершенно не нужно быть вовлеченным, можно просто механически улыбаться одними губами, записывать заказы и носить тарелки. Теперь у робота как будто очень быстро садилась батарейка. Хотелось закрыться от всех посторонних звуков и проспать целую вечность. Можно даже в подсобной комнате персонала – идти домой было лень.

Нет, пожалуй, скучно Цукишиме не стало, он и до того не веселился. Стало… тоскливо.

В обед Цукишима рассматривал суп в тарелке и думал, что ему хочется лапши.

– Что, невкусно? – Куроо прислонился к столу раздачи рядом с Цукишимой – почти все они ели стоя, сесть в кухне было особо негде, да и так выходило быстрее.

Цукишима уловил взгляд сощуренных цепких глаз Хакутаку-чан и подавил желание отказаться от обеда сегодня.

– Вкусно, – он демонстративно отправил ложку в рот.

– Любишь суп, значит? А еще что? Мороженое? – Куроо рядом задумчиво смотрел то на Цукишиму, то в потолок, медленно и лениво тянул вопросы. И заодно уплетал суп быстрее всех. – Мне кажется, все любят мороженое. Клубничное – угадал?

– Куроо-сан, если ты не собираешься угостить меня мороженым прямо сейчас, то, пожалуйста, дай закончить обед, у меня в зале три занятых столика, – ложка Цукишимы звонко ударилась о край тарелки. Пальцы сжались сильнее сами собой.

Сразу же после перерыва Куроо заставил Цукишиму поперхнуться слюной.

– А сегодня у одного нашего замечательного сотрудника день рождения! Цукки, поздравляем! – Куроо широко улыбался. Так широко, что у самого Цукишмы свело челюсть. – От всего сердца, – добавил Куроо, ниже склонившись к микрофону.

Какой к чертовой матери день рождения?..

Цукишима нахмурился, неосознанно сжал губы в тонкую линию. Куроо явно издевался. Улыбка у него стала почти похабной – по крайней мере, Цукишиме так показалось, когда Куроо немного прикрыл глаза и запел.

– I'll be clickin' by your house about two forty-five,
Sidewalk sundae strawberry surprise,
I got a cherry popsicle right on time,
A big stick, mamma, that'll blow your mind,
'Cause I'm the ice cream man…

Эту песню Цукишима не знал, а потому невольно стал вслушиваться в слова. Очень быстро пожалел, и даже не из-за текста, а из-за того, как Куроо напустил в голос хрипотцы, копируя Тома Уэйтса. У Цукишимы покраснели кончики ушей, слушать было почти стыдно – как порнография, только без картинки.

Проходя сбоку от сцены, Цукишима заметил, что Куроо чуть касается микрофона губами. Почему-то это выглядело так интимно, что Цукки стало стыдно еще и смотреть.

– Что же ты не сказал? Поздравляю! – Цукишима услышал это пять раз еще до того, как Куроо допел до конца. Коллеги, сталкиваясь с ним в зале и у бара, ловили за локоть или тянули за завязку фартука. Цукишима перестал отпираться уже на второй раз, кивал и механически улыбался – как клиентам.

Через час людей в баре стало меньше. И зал, и кухня расслабились. Цукишима барабанил пальцами по столу раздачи, ожидая карааге. С такими темпами клиенты пиво выпьют быстрее, чем получат закуску…

– С днем рождения, Цукки, – пропел Куроо у него над самым ухом. Цукишима чуть не отшатнулся в сторону. Куроо улыбался так самодовольно, что хотелось взять тарелку с карааге, которую Цукишиме как раз передали, и разбить о его голову.

– Спасибо, Куроо-сан, – Цукишима глубоко вдохнул, унимая жаркое, какое-то горячечное раздражение, вскипающее внутри. Он широко холодно улыбнулся Куроо в ответ. – И где мой подарок?

Ради этого стоило сдержаться и оставить тарелку целой: самодовольство на лице Куроо за секунду сменилось недоумением и растерянностью.

– Надо же. Теперь я расстроился, – улыбка сразу сползла, теперь Цукишима привычно усмехался и качал головой. – Пойду развеюсь, отвлекусь на работу, – громко вздохнул он и оттер Куроо плечом, уходя в зал.

Еще через десять минут Хакутаку-чан настойчиво потянула Цукишиму за предплечье. Он приготовился снова кивать и благодарить за поздравления, но та только кивнула головой в сторону двери черного хода и потянула сильнее.

– Пойдем покурим.

– Я не курю.

– Я знаю.

Цукишима бросил взгляд на свой блокнот – у него сейчас и правда было время – и неуверенно шагнул за Хакутаку-чан. Та быстро достала его куртку из подсобки, впихнула ему, а сама натягивала пуховик, уже выйдя на улицу.

Первый же шаг отдался характерным скрипом – под ботинком оказался приличный слой снега. Цукишима прикрыл за собой дверь, поежился и посмотрел вверх. Кто-то там методично и густо засыпал Токио снегом. Цукишима тоскливо подумал о том, как будет завтра добираться до университета.

– Мой день рождения не сегодня, – произнес он, все так же глядя вверх.

– Я знаю.

Щелкнула зажигалка. Краем глаза Цукишима уловил огонек, а потом Хакутаку-чан прикрыла его рукой, чтобы не погас.

– Цирк какой-то, – прокомментировал Цукишима.

Хакутаку-чан неопределенно помычала. Уголек сигареты вспыхнул ярче – вдох, – а на выдохе появилось сразу загустевшее в морозном воздухе облако дыма.

– Это я ему сказала.

– Что? Что у меня день рождения?

– Чтобы он спел тебе со сцены, – Хакутаку-чан закатила глаза и хмыкнула. – Только у него просто так ничего не бывает. По-моему, ему просто слабо все сделать напрямую. Так что он сказал: «Ладно, придумаю повод». Придумал, блин, – она засмеялась и несильно пихнула Цукишиму в плечо. Тот только поднял плечи и спрятал нос в вороте куртки.

– Не понимаю, – Цукишима стиснул кулаки в карманах куртки. Ноги в простых ботинках, которые служили сменной обувью для работы, уже начинали мерзнуть. Цукишима несколько раз наступил на свежий снег перед собой и уставился на потемневшие следы. Света было так мало, что он не мог разобрать рисунок протектора. Мысли тоже замерзли, застопорились. Казалось, что важнее всего сейчас – рассмотреть собственный след.

– И в этом, я вижу, еще одна проблема, – Хакутаку-чан больше не смеялась, но Цукишима все равно мотнул головой, фыркнул – ворот куртки заглушил звук – и внутренне весь ощетинился.

Они помолчали. Хакутаку-чан курила, а Цукишима мерз, словно себе самому назло.

– Если бы у нас народ был наблюдательнее, тебе бы страшно завидовали.

Цукишима вынырнул из своей мерзлой бессмысленной задумчивости и недоуменно моргнул, фокусируясь на лице Хакутаку-чан.

– Ему так интересно, что он только из кожи еще не вылез, чтобы выдавить из тебя ответы, – она весело хмыкнула. – Ни у кого больше столько всего не спрашивает.

– У тебя, – возразил Цукишима. – Сегодня про прическу.

– Ха! – Хакутаку-чан коротко рассмеялась и хлопнула себя ладонью по лбу. – Это не вопрос был, а утверждение – мало ли, в какой обертке. Ему не было интересно узнать что-то. Сам подумай, он к одному тебе все время лезет с расспросами.

– Если так интересуется, мог бы по-человечески поговорить, – Цукишима раздражено дернул плечами. Разговор нравился ему все меньше, и еще – совсем не нравилось, как спокойно Хакутаку-чан обо всем рассуждала. Как будто Куроо не парень, а ее давняя подружка.

– Он вот жалуется, что ты ему по-человечески не отвечаешь, – Хакутаку-чан прыснула в кулак и чуть не выронила сигарету.

Цукишима открыл рот, но так и промолчал, быстро отвернулся. Хотелось огрызнуться – не просто так даже, а зло и глупо, как в детстве от обиды. Хотя если задуматься на секунду дольше, то по всему выходило, что Цукишиме должно было быть стыдно. Просто – просто не то чтобы он спокойно отзывался на вопросы Куроо, в самом деле. Стыдно все же не было, Цукишима не мог заставить себя признать, что и Куроо здесь в чем-то прав, как не мог себя заставить мягче реагировать на то, как Куроо цеплялся.

– О, хорошо, ты тут, дай зажига… – дверь распахнулась, Куроо вывалился из нее, и на Цукишиму, стоявшего совсем рядом, дохнуло теплом, запахами и шумом кухни.

– Держи, – Хакутаку-чан выбросила сигарету в заснеженную урну и быстро протиснулась между ними, попутно сунув зажигалку Куроо в руку.

Дверь захлопнулась, снова стало тихо, и теперь тишина давила Цукишиме на уши. Он переступил с ноги на ногу несколько раз – хотелось уйти за Хакутаку-чан, и уже не потому что он замерз.

Куроо прислонился к двери спиной и закурил.

– Принес мой подарок? – Цукишима сразу пожалел, что вообще открыл рот. Куроо поднял на него глаза, посмотрел слегка растерянно и как-то тоскливо. Свет фонаря с улицы почти не добирался сюда, выхватывал только часть лица Куроо – челка с осевшими на ней снежинками, губы обхватывают фильтр и чуть прижимаются к подушечкам пальцев. Наверное, горькие от сигарет и металлических струн гитары.

Цукишима аккуратно забрал у Куроо сигарету – тот даже не думал сопротивляться, только вопросительно поднял брови – и задумчиво посмотрел на фильтр.

– Я не знал, что ты куришь.

– Я и не курю, – Цукишима пожал плечами и попробовал затянуться. На язык плеснуло сухой горечью, следом ей затопило весь рот от десен до неба, в горле противно закололо и заскребло. Цукишима судорожно закашлялся и протянул Куроо его сигарету.

– Знаешь, что такое непрямой поцелуй? – Куроо тут же прижал сигарету ко рту и сделал глубокую затяжку – было слышно, как затрещали бумага и табак, сгорая.

Цукишима кивнул, все еще кашляя, и стал краснеть со скул. Уши он уже почти не чувствовал от холода, а щеки теперь пекло жаром.

– Хорошо, – пробормотал Куроо и снова потянул сигарету ко рту.

Цукишима затих, глубоко вдохнул и на этот раз забрал сигарету, чтобы выбросить – вышло мимо урны, но он уже не заметил.

Поцелуй получился мокрый и смазанный. Цукишима вцепился деревянными от холода пальцами Куроо в лацканы пальто – придурок, вышел, не застегнувшись, с открытым горлом и ключицами. Куроо жадно толкался языком между губ Цукишимы, шарил руками, будто не знал, куда их девать – пытался сунуть холодные ладони под куртку, но в итоге просто крепко обнял Цукишиму и скомкал плотную ткань у него на спине.

Цукишма очнулся, когда оказался прижатым спиной к кирпичной стене рядом с дверью, обхватил Куроо за шею, вплел пальцы в растрепанные, мокрые от снега волосы и потянул их.

– У меня рабочая смена идет.

– Ну и что, – Куроо даже не перестал касаться губами губ Цукишимы, широко облизнул их и попытался всосать нижнюю в рот, но Цукишима чуть мотнул головой. Влажные губы Куроо теперь касались холодной щеки. Он тяжело дышал, быстро согревая кожу. Цукишима слышал, как он быстро сглатывает, и чувствовал, как дрожит, хотя его и самого трясло.

– И то, – Цукишима ответил тихо, но настойчиво, с нажимом, и сильнее потянул Куроо за волосы. Тот шикнул, сложил брови домиком и немного откинул голову. Лицо у него было совершенно блаженное. Цукишима усмехнулся и закусил губу, на пробу сжал кулак в волосах снова. Куроо громко выдохнул в небо облако пара, стал медленно обмякать. Еще через пару секунду он сделал шаг назад.

Куроо закурил новую сигарету, а Цукишима, стал стряхивать снег с волос. Нужно было возвращаться в зал. Еще нужно было успокоиться, хотя сначала красные губы и пятна лихорадочного румянца на щеках можно будет оправдать тем, что он был на морозе.

– Зачем ты делал затяжку, раз не куришь? – вдруг спросил Куроо. Он с интересом заглядывал Цукишиме в лицо.

– Чтобы не было противно целоваться, ты же закурил. Кислая горечь, – Цукишима чуть поморщился и под смех Куроо скрылся за дверью.

У вернувшегося чуть позже Куроо влажно блестела челка и безумно – глаза. Если бы Цукишима знал его чуть хуже, наверняка впечатлился бы, как все остальные – Цукишима слышал, как вздыхали девушки за баром, включая барменшу. Он же сам совершенно точно знал, что Куроо в голову просто ударила радостная дурь. Правда, сейчас это совсем не раздражало. Цукишима чувствовал за эту дурь ответственность.

Куроо затянул «Убывающую луну», как и всегда. По крайней мере, он пел ее каждый раз, когда попадал в смену Цукишимы. Косей Чарли из Куроо по-прежнему был так себе, но песня теперь тоже не так уж раздражала. Если подумать, в этом и правда что-то было, особенно если поймать этот дурной блестящий взгляд Куроо.

Цукишима чуть не дал себе пощечину. Кажется, дурь эта была заразной и передавалась со слюной: еще полчаса назад он мыслил трезво, смотрел на вещи скептично, а теперь что?

На этот раз Куроо просидел за баром до самого конца смены. Убрав последний столик, Цукишима заметил у него в руках книгу.

– Ты рылся в моей сумке? – Цукишима изогнул бровь и кивнул на томик «Международного права».

– Конечно, еще и карманы обыскал, – Куроо резко придвинулся и понизил голос, – узнавал, надо презервативы покупать или ты всегда готов, как русские космонавты, – Куроо засмеялся, а Цукишима сморщился и спрятал руки за спину, с силой сжимая их в замок. Он не собирался устраивать сцену, треснуть Куроо он сможет как-нибудь потом, не на работе. – На полу заметил твой учебник, когда вешал пальто. Там кто-то сумку пнул случайно, наверное. А ты замок не застегнул, – отсмеявшись, Куроо вручил книгу Цукишиме.

Тот с тоской вспомнил, что замок сломался, а с этой сумкой ему еще предстояло таскаться на пары. Придется сэкономить на паре обедов и отложить на ремонт замка – или дождаться зарплаты и вообще сразу купить новую сумку?

– Как ты домой добираешься? – Куроо соскочил с высокого стула и подхватил кофр с гитарой. Ее он забирал всегда, а синтезатор оставался – кажется, он вообще принадлежал бару.

– Пешком. Я недалеко живу.

Цукишима поглубже затолкал учебник, переобулся и закутался в куртку, насколько было возможно. Он хотел выйти как обычно, через центральные двери, но Куроо зацепил его под локоть и вывел снова через черный ход.

– Спорим, я живу ближе? – он широко улыбнулся и кивнул на один из соседних домов. Дом был таким обычным, таким… никаким, что заметить его, не искав специально, не получилось бы – взгляд просто соскальзывал с чего-то настолько обыденного.

– И при этом умудряешься опоздать, – Цукишима поправил на плече сумку и двинулся вперед. Открытый замок он прикрывал рукой, чтобы снег не намочил учебники.

У выхода из переулка он заколебался. Домой – означало в противоположную от Куроо сторону. Цукишима не был уверен, что хотел в противоположную. Казалось, если сейчас уйти домой – так просто, буднично, как всегда, – то завтра окажется, что все неправда, и что кислая горечь на корне языка осталась совсем не от чужих сигарет.

– Если я сейчас предложу показать свою домашнюю студию, это будет совсем беспомощная пикап-линия? – Куроо сделал шаг в сторону своего дома и посмотрел Цукишиме в глаза. Взгляд у Куроо был странный, непривычный – не насмешливый и не расслабленный, а какой-то просящий, что ли.

Цукишима вдохнул и сделал шаг следом за ним.

– Совсем, – подтвердил Цукишима и отвернулся, чтобы не смотреть на широкую улыбку.

Квартира у Куроо была страшно маленькой. Коридор почти сразу переходил в кухню, а от комнаты ее отделяло только подобие барной стойки. Цукишима хмыкнул: вся комната была захламлена проводами, колонками разных размеров, в углу лежал разобранный футон, а на маленьком столике чернел экран монитора – несуразно большого для такого пространства.

– Моноблок, – пояснил Куроо, проследив взгляд Цукишимы, наступил на пятки туфель и скинул их. Цукишима раздевался аккуратнее и медленнее, осторожно пристроил у стены открытую сумку.

При вспыхнувшем свете стало видно, что недалеко от монитора свисает микрофон – тоже большой, со стойкой, увитой бесконечными проводами, как и вся комната.

– Это вот ты называешь «домашней студией», – хмыкнул Цукишима, проходя за Куроо. Тот сразу завозился, сгружая в раковину несколько пустых чашек, больше никакой посуды видно не было. – Тогда это беспомощно еще больше, чем я думал.

– Хочешь, запишу тебя – тогда послушаешь, как это беспомощно, – Куроо сверкнул глазами и усмешкой из-за плеча. Цукишима вспомнил свой голос в записи и решительно помотал головой – нет уж, он обойдется.

Сразу стало понятно, что двум здоровым парням под два метра в квартире страшно тесно. Они столкнулись в кухне, неловко разминулись у холодильника, застряли в узком проходе между кухней и комнаткой. Цукишима шел медленно, глядя под ноги – не хотелось споткнуться о провод, – и Куроо пришлось протискиваться между его спиной и низким шкафчиком с одеждой. Гитару в кофре Куроо держал на вытянутых руках, пока не устроил в углу за столиком с компьютером. Согнулся над загоревшимся экраном и стал щелкать мышкой, вслепую протянул руку, чтобы покрутить настройки ближайших колонок.

Цукишима неловко остановился у футона и замялся. Рядом был стул, на спинке удивительно аккуратно висели брюки и пара рубашек, на сиденье были сложены джинсы. Футон больше походил на гнездо – уютное, домашнее, слегка разворошенное. Интимное и чужое.

– Слушай… – Цукишиму перебила музыка. Сначала громко ухнула басами, потом стала тише – Куроо крутанул регулятор на колонке и обернулся.

Цукишима отвел взгляд, встал обманчиво расслабленно, устроил руку на поясе, будто так и надо. Выдала вторая рука – ладонью он бессознательно потер изгиб шеи и плечо, собираясь с мыслями. Музыка никак не помогала. Цукишима не узнавал мелодию, но она сразу стала ассоциироваться с чем-то… чем-то томным, и грязным, и сладким. Цукишиме захотелось отвесить себе же пощечину. Свет тусклой лампочки, теснота комнатки, расстеленный футон – футон Куроо, – и сам Куроо – все это действовало на него как-то нездорово.

– Как в плохой американский фильм попал, – пробормотал Цукишима и услышал, как Куроо хмыкнул. Смотреть на него было снова стыдно, как тогда, когда он чуть не целовался с микрофоном.

Цукишима вдруг осознал, что ждет. Вот сейчас будет удачный аккорд, и Куроо положит ему на пояс ладонь, например. Вот тут: «Becoming harmonious,
sensory confluence», – и прижмется бедрами к бедрам и животом к животу. Нужно будет сразу как-то осадить его, можно вспомнить, что перерос его сантиметров на шесть, кажется, и посмотреть демонстративно сверху…

– Не стесняйся, можешь на футон упасть. Или скинь джинсы со стула, если хочешь. Только не брюки с рубашками, мне негде их нормально повесить, а так я в них петь хожу.

Цукишима быстро перевел взгляд на Куроо. Тот сидел у компьютера вполоборота к Цукишиме, скрестив ноги в полулотосе и расслабленно опираясь о столешницу локтем. Нахлынуло облегчение, а сразу за ним кольнуло иррациональной обидой.

– Хотел показать тебе свои наработки, ты вроде соображаешь в музыке немного, – Куроо отвернулся к монитору, и укол обиды стал ощутимее и острее.

Цукишиме потребовалось сделать один маленький шаг – даже полшага, четверть шага, – чтобы оказаться рядом. Он положил руку Куроо на шею сзади, на горячую кожу – ладонь накрыла выпирающие позвонки над воротом рубашки. Куроо вскинул голову и вопросительно поднял брови. Поцелуй вышел коротким и грубым, Цукишима злился на самого себя, не понимая, зачем вообще это сделал. Он быстро отстранился, уселся рядом и поправил очки.

– Как ты вообще здесь оказался? И там, – Цукишима кивнул на окно, из которого было видно черный ход бара. Он старательно делал вид, что не видит блаженную мечтательную улыбку Куроо. – Я думал, ты живешь с родителями.

– Я жил, пока учился. Потом бросил, – Куроо пожал плечами. На экране замелькали папки, музыкальные файлы. Внизу Цукишима заметил десяток свернутых окон.

– Бросил.

– Эй, вот сейчас осуждения в голосе было через край, – Куроо чуть закатил глаза. – Может, ты молодец и любишь свое международное право. А я, когда только выпустился, не знал толком, что люблю. Мне нравилось все и сразу, наверное. Волейбол вот, но волейбол закончился, свой гештальт по нему я вроде как закрыл, – Куроо пожал плечами, перестал кликать мышкой и задумчиво глянул поверх монитора. – У меня отец диетолог и мать фармацевт. При таком раскладе легко пойти в ту же сторону, и я пошел учить химию. В целом было весело, особенно поначалу, но быстро надоело. Я тогда подумал: многие же берут передышку, да? На западе, говорят, вообще модно. Год гуляешь, ищешь себя. Просто гулять мне бы никто не дал, а себя искать – пожалуйста, сколько угодно, только поиски надо самому себе финансировать, меня это устроило.

– Так это было два года назад, – Цукишима нахмурился.

– Ну да, я вот, видишь, весь обыскался, – Куроо обернулся к нему с широкой ухмылкой и обвел комнатку рукой. Провода, колонки, гитара, микрофон… Цукишима открыл было рот, но Куроо поднял ладонь и серьезно перебил: – Не жалею, мне так нравится.

Куроо снова отвернулся к экрану, музыка прервалась и сразу зазвучала другая.

– Вот. Как тебе? – Куроо пытливо заглянул Цукишиме в лицо. Тот честно прислушался.

– Как-то… вторично.

– Угу, это я два года назад и записал, – Куроо снова стал листать файлы, а Цукишима перебрался на футон. Усталость после учебного дня и рабочей смены давала о себе знать.

Они негромко переговаривались насчет треков, которые включал Куроо, пока примерно на третьем Цукишима не отключился. Он понял это, только когда проснулся. В голове еще отдавались эхом отзвуки и аккорды, которые он слышал последними.

Перед глазами все расплывалось, тело затекло – оказывается, он неловко скрючился на чужом футоне, прямо как был, в одежде. Очки нашлись под рукой, рядом с подушкой. Цукишима растер пальцами веки, прежде чем их надеть, и сел.

Комната казалась невыразительной и призрачной, тонула в предрассветной серости. То ли из-за такого света, то ли из-за того, что не продрал толком глаза, Цукишима видел все зазерненным, как на фотографиях с шумом.

От внезапного шороха и негромкого мычания Цукишима дернулся. Куроо так и сидел за низким столиком у монитора, согнувшись в три погибели, и теперь постукивал по столешнице карандашом. Рядом с ним валялись бумаги и лежала гитара, вынутая из кофра и подключенная.

– Куроо-сан, – прозвучало тихо и хрипло. Цукишима прочистил горло, кашлянул и на слабых со сна ногах подошел ближе. – Куроо-сан, – Цукишима тронул его за плечо, Куроо резко обернулся, но взгляд сфокусировал только через пару секунд, стащил с головы наушники. – Ты что, всю ночь сидел?

– Ну да. Продуктивно получилось. Может, сыграю что-нибудь свое скоро. Не у нас, так в другом баре, по пятницам и субботам много кто хочет музыкальную программу, бегаю из бара в бар, – голос у Куроо тоже был негромким и сиплым. Лицо в утренней серости и под светом монитора казалось вообще неживым, зато глаза блестели. – Накатило, – он улыбнулся и тронул гитару.

– Нашел себя? – Цукишима хмыкнул и стал щуриться на монитор, пытаясь рассмотреть, который час. Ему еще нужно было заскочить домой и собраться на пары.

– Не знаю, кажется, еще нет, – Куроо привлек его внимания, потянув за руку. – Тебя вот зато нашел.

Цукишиме в лицо бросилась краска, он дернул рукой, пытаясь высвободить ее, но Куроо не пустил, сжал ладонь горячими сухими пальцами и потянул к себе. Еще один дурацкий поцелуй – Куроо слишком устал, а Цукишима был слишком сонным и медлительным. К тому же, слюна была горьковатой и вязкой. Странным образом целоваться все равно было приятно. Еще один дурацкий поцелуй в их череде дурацких поцелуев – наверное, с Куроо только так и бывает.

Куроо отпустил руку, и Цукишима все-таки стал собираться. Умылся, посмотрел на свою помятую одежду и лицо, еще пять минут искал в гнезде из одеял на футоне выпавший во сне телефон.

– У тебя нет смены сегодня.

– Нет, – Куроо не спрашивал, но Цукишима все равно ответил. Он медленно завязывал шнурки все еще непослушными пальцами.

– Заскочи тогда после пар, если хочешь, – и снова этот странный взгляд Куроо – с просьбой. Или даже не так – с надеждой. Только теперь к ней примешивались привычные азарт и самодовольство. Так было спокойнее – такого Куроо Цукишима знал.

– Я подумаю, – Цукишима подхватил сумку – из нее повалились учебники, нужно было держать аккуратнее – и цыкнул.

– Стой, – Куроо скрылся в комнатке и вернулся со своей сумкой. Присмотревшись, Цукишима узнал в ней ту школьную, которую видел у Куроо, когда они оба еще учились. – Держи.

– Спасибо, – пока Цукишима перекладывал учебники, Куроо выпросил у него телефон и теперь что-то набирал там. На столе в кухне звякнул телефон Куроо.

– «Куроо-лучший-семпай»? Серьезно? – Цукишима усмехнулся, забрав у него свой телефон.

– Ага, а тебя я запишу как «Очкарик-очаровательный-кохай», – несмотря на недосып и усталость, Куроо разве что не светился, а улыбка у него была нахальная – дальше некуда.

– Тогда пусть тебе и звонит «Очкарик-очаровательный-кохай», а я не буду, – фыркнул Цукишима. Хотелось, чтобы звучало недовольно, но вышло весело.

И надо же было Куроо решить поцеловать его именно в этот момент. Фыркать ему в губы – залог дурацкого поцелуя. Еще одного.

После пар Цукишима обнаружил, что так и не переименовал Куроо. А делать это теперь на ходу было неудобно, да и не останавливаться же ради этого. Цукишима тихо цыкнул и нажал на кнопку вызова. Куроо взял трубку, когда Цукишима уже был готов сбросить вызов.

– А?.. – не «алло» и даже не «да». Куроо просто невнятно простонал в трубку. Цукишима удивленно моргнул.

– Привет. Все нормально?

– Цукки! – Куроо на том конце провода резко ожил, послышалось шуршание, стук, потом тихое ругательство. – Который час?

– Половина пятого.

– Вот же…

До Цукишимы вдруг дошло:

– Ты что, спал?

– Конечно, я спал, меня срубило через час или полтора после того, как ты ушел. Сейчас умру – так шея болит.

– Ты еще и за столом заснул?

Из трубки раздался тяжелый вздох, которым Куроо красноречиво описал, как сильно жалеет обо всем.

– Заскочи в магазин, я еще голодный, как черт.

Цукишима поджал губы.

– Ага, а потом я сделаю тебе массаж и поцелую, где болит, – по привычке огрызнулся Цукишима – в горле разве что не першило от ехидства.

– Да-а, – простонал Куроо в трубку. Как бы он ни пытался звучать жалостливо, Цукишима отчетливо слышал в голосе улыбку. – Пожалуйста, – чуть серьезнее добавил Куроо и затаился.

– Не засни снова, пока я еду, – недовольно бросил Цукишима и отключился, уже спускаясь в метро.

Куроо ждал его у подъезда, курил, кутаясь в пальто, и переступал с ноги на ногу. Цукишима окинул его придирчивым взглядом и сделал вывод:

– Идиот. Привет.

Идиот широко улыбнулся и докурил в две глубокие затяжки. На идиоте, кроме пальто, были серые спортивные штаны: тонкая ткань топорщилась и свисала на коленках, а между резинками штанин и не зашнурованными ботинками были видны полоски голой кожи.

– Привет, – Куроо подошел совсем близко, чтобы забрать пакет с едой, и на Цукишиму дохнуло смешанным запахом табака, кофе и зубной пасты. Хотя табак чувствовался больше.

– Быстрее давай, даже мне холодно, а ты… идиот, – Цукишма подтолкнул его к двери. Снег больше не падал, но за ночь его и так прилично навалило. Токио мерз и шумно торопился домой – под одеяло, под кондиционер с обогревом, под котацу. Под бок к кому-то теплому.

В квартире Куроо с утра почти ничего не изменилось. На столе появилась пара чашек с кофейной гущей на дне, перед монитором лежали исписанные альбомные листы. Сам Куроо накинул на плечи одеяло, едва разувшись и скинув пальто. Цукишима затормозил в кухне, рассматривал перьями торчащие из белого кокона волосы. В квартире было так тихо, тепло и уютно – с нахохлившимся Куроо, – что Цукишима ощутил себя в параллельной вселенной. Казалось, шумный Токио, который будто пытался согреться голосами и тысячами ярких вывесок, существовал где-то очень, очень далеко.

– Вообще бы сегодня никуда не выходил. И завтра, – поделился Куроо.

Цукишима отвис, достал из пакета лоток с яйцами, пачку риса, лапшу и молоко.

– Ты лучший.

– Не думай, что это все тебе достанется бесплатно.

Куроо согласно помычал, подошел ближе и клюнул Цукишиму в щеку. От Куроо теперь веяло домашним теплом и запахом чистого постельного белья. Цукишиме сразу захотелось забраться к нему в одеяльный кокон.

Куроо поставил рис на плиту и вернулся к своему столу. Цукишима налил воды в чайник и, чуть поколебавшись, устроился рядом.

– Спасибо за сумку, очень выручил. Я верну как починю замок в своей, – молчать было как-то неловко, но, кажется, одному только Цукишиме. Куроо вернулся к своим листам и увлеченно черкал, то и дело поднимая взгляд на монитор и мыча какой-то мотив.

– Ерунда, таскай, сколько нужно, – Куроо улыбнулся и скосил на Цукишиму глаза. – А за это – массаж и поцеловать, где болит. А болит у меня вся шея. И плечи еще.

– Ну да, – Цукишима усмехнулся и скрестил руки на груди. – Что пишешь? – он кивнул на листы, переводя тему совершенно явно и не скрывая этого.

– О, – Куроо оживился, сел ровнее – пришлось придержать одеяло, чтобы не сползло с плеч. – Пока не уверен, что это будет. В смысле, что именно за песня. Вчера просто… не знаю, со вчерашнего очень круто и быстро идет, – Куроо сделал неопределенный широкий жест и запустил пальцы в шевелюру, разворошил ее еще больше. – После того, как мы целовались у черного хода, – он произнес это медленно, откровенно смакуя, и у Цукишимы от румянца припекло щеки. Стоило больших усилий не отвести взгляд, когда Куроо посмотрел в глаза, сощурившись.

– И что после того? – Цукишима мысленно поздравил себя: голос не дрогнул.

– М-м-м, – Куроо хмыкнул и задумчиво посмотрел на лист, постучал по нему ручкой. – Какая-то избыточная энергия прямо на коже. Как мандраж, только в положительном смысле. Понимаешь?

– В общем, ты перевозбудился и мы больше не будем целоваться на работе, – сделал свой вывод Цукишима и поднялся на ноги – как раз щелкнул чайник.

– Цукки, – Куроо звучал одновременно возмущенно и смешливо. – Я тут со всей душой, понимаешь, а ты! – Цукишима выгнул бровь и смерил Куроо взглядом, прежде чем отвернуться и заварить чай. Куроо уже не мог видеть, и Цукишима отпустил улыбку, которую сдерживал. – Жестокий, – подвел итог Куроо, когда Цукишима вернулся с чашками.

Минут через пять Цукишима подтянул ближе сумку и устроил рядом с монитором Куроо пару своих конспектов. Они сидели совсем рядом, то и дело задевали друг друга локтями. Куроо иногда дергал ногой и пихал Цукишиму коленом в бедро. Это на удивление совсем не раздражало. Оба были заняты делом. Для Цукишимы учеба перемежалась чаем, тихими переливами, когда Куроо брал в руки гитару, потом – рисом с сырым яйцом. Куроо навалил порцию от души, и Цукишима отодвинулся от стола, чтобы перевести дух.

С плеч Куроо давно уже сползло одеяло и теперь опоясывало его, как спасательный круг. Только сейчас Цукишима заметил, что Куроо то и дело с силой тер шею, откидывал голову назад и морщился. Ладонь сама легла на позвонки, Цукишима чуть потер их, чувствуя, как Куроо замер, напрягся и почти сразу расслабился – даже выпустил ручку из пальцев. Дыхание у него стало глубже и тяжелее. Цукишима чуть надавил на кожу рядом с позвоночником, нахмурился, готовый в любую секунду отдернуть руку – с Куроо сталось бы отпустить дурацкий комментарий. Но он на удивление молчал, и Цукишима чуть сдвинул ворот футболки, чтобы было удобнее разминать мышцы. Куроо только чуть склонил голову и пробормотал:

– Сильнее, о… – и закончил тихим стоном. Цукишиме в лицо снова бросилась краска, он действительно сильнее надавил пальцами по сторонам от позвоночника, растирая уже чуть покрасневшую кожу.

Минут через пять Куроо совсем согнулся, уткнулся лбом в столешницу и безвольно свесил руки по бокам. Цукишима неловко хлопнул его между лопаток и натянул одеяло обратно на плечи.

– А поцеловать? – звучало насмешливо, но вместе с тем голос у Куроо был такой слабый и блаженный, что даже огрызаться не хотелось. Цукишима и без того почему-то чувствовал себя победителем.

Он все равно поцеловал Куроо, когда они собирались уходить. Куроо сегодня снова играл в баре, а Цукишиме нужно было домой.

– Придешь ночевать? – пробормотал Куроо ему в губы, вслепую отпирая дверь в прихожей.

– Нет. У тебя один тесный футон, а мне неудобно утром вставать и ехать к себе перед парами.

«И еще это смущает», – мысленно добавил Цукишима.

Куроо разочарованно помычал, мягко прихватил зубами нижнюю губу Цукишимы и все-таки отстранился.

– Тогда заходи потом. После универа и перед сменами.

Цукишима не понял, как так получилось, что он действительно стал ездить к Куроо после пар. У него было тихо и спокойно, и было гораздо приятнее, когда от домашних заданий отвлекал Куроо, а не собственные соседи, с которыми Цукишима никогда особенно не общался. К тому же, у Куроо в квартире всегда вкусно пахло – как-то совсем по-родному, Цукишима не мог это объяснить или толком описать запах даже самому себе. К табачным ноткам он тоже быстро привык.

И к тому, что Куроо так и остался записан в телефоне как «Куроо-лучший-семпай», потому что Цукишима вспоминал про это в самые неподходящие моменты.

И к тому, как Куроо все время старался подставиться под руки – чтобы ему помассировали голову или шею, чтобы гладили по спине.

И к тому, как Куроо готовил – очень просто, много рыбы, вроде бы совсем ничего особенного, но вкусно.

И к тому, как Куроо откладывал гитару, только чтобы приготовить поесть или подставиться под руки.

И к тому, как Куроо всем весом придавливал к футону и старался завернуться в одеяло вместе, когда не хотел, чтобы Цукишима уходил. Если совсем честно, Цукишима после этого все же выбирался из-под одеяла исключительно из чувства противоречия.

Приходить вместе в бар, когда у Цукишимы были смены, тоже вошло в привычку. Заодно Куроо перестал опаздывать.

– Это что? – недоуменно и чуть недовольно спросил Цукишима, когда одна из смен началась с перестановки столиков в зале. Еще явился директор и теперь руководил, широко размахивая руками.

– Я выбил нам сегодня расширенную музыкальную программу, позвал ребят, будем играть группой. Танцы, все такое, – отозвался Куроо, с которым Цукишима тащил столик. – Будет сюрприз для тебя, – он поиграл бровями, и Цукишима закатил глаза, неаккуратно грохнул свою сторону стола.

Когда бар уже был почти забит под завязку, Куроо с группой поднялся на сцену. Во всем зале приглушили свет, а лампы над сценой сделали поярче.

Цукишима остановился у барной стойки. Он смотрел на сцену, хмурясь, пытался понять, в чем подвох. А подвох обязан был вскрыться, «сюрпризам» Куроо доверять было нельзя. Цукишима это еще по тому поздравлению с днем рождения помнил.

Куроо на сцене сейчас был похож на лирического героя какой-то популярной дорамы. Сквозящая во всех движениях легкая небрежность, рубашка навыпуск, томный взгляд из-под ресниц, которым он окинул зал. По сравнению с ним все остальные музыканты выглядели как ремесленники, которые просто пришли сделать свое дело. Куроо же откровенно красовался, как если бы его сейчас снимали на видео со всех сторон.

Негромко хлопнула дверь в кухню и рядом с Цукишимой встала Хакутаку-чан. Еще пара поваров с любопытством выглядывали из-за двери.

Цукишима тихо цыкнул себе под нос: как он мог забыть, Куроо же был местной звездой.

– Сегодня вы услышите много хороших песен хороших людей, – Куроо говорил в микрофон низко и чуть хрипло, он всегда выделывался так. И каждый раз Цукишима чувствовал, как в животе что-то переворачивается и теплеет. И старательно делал вид, что никакого эффекта этот сценический голос Куроо на него не производит. – Я поимею наглость включить себя в этот перечень. Потому что первой мы представим песню для моей музы. Я мог писать ее только в ее присутствии.

Куроо замолчал, нашел Цукишиму глазами, и тот сразу прижал ладонь к лицу. На Куроо он смотрел сквозь пальцы и стискивал зубы.

Улыбка Куроо стала совсем самодовольной и томной до невыносимости. Он поправил микрофон и удобнее перехватил гитару.

Цукишима все же отлепил руку от лица, прислушался. Было любопытно, что у Куроо получилось в итоге. Он ведь так глубоко окунался в работу все эти дни.

Цукишима был готов к чему угодно, только не к этому. Весь вид Куроо говорил о том, что сейчас польется какая-то лиричная баллада. Впрочем, может, то, что теперь звучало, и было балладой в понимании Куроо – Цукишима ни капли не удивился бы.

Рядом умирала от смеха Хакутаку-чан. Она дернула застывшего Цукишиму за рукав, заставляя наклониться, и сообщила на ухо:

– Это я ему сказала. Прости, прости!

– Что сказала? – с трудом выдавил Цукишима.

– Что песня должна быть обязательно о любви. А еще что директор ни слова не понимает по-английски, так что можно петь, что угодно, – Хакутаку-чан снова захохотала и вывалилась из зала в кухню.

– Oh baby, baby, it's fuck time,
You know I really wanna make you mine,
Oh baby, baby, it's fuck time,
There's nothing left to say, yeah,
Take a look into my eyes,
I wanna hold you 'til you're paralyzed, – Куроо снова смотрел на Цукишиму из-под ресниц, едва не целуя микрофон.

Это у Куроо считалось «про любовь», значит.

На смену дикому, трясущему раздражению пришел азарт – так резко, как воспламеняется газ. Цукишима сощурился, взглядом обещая, что они посмотрят, кто кого парализует. Радостная дурь Куроо определенно была заразной.